Площадь

1 Тогда Исаакий был ещё в лесах, но длань уже простер над Петербургом с Гром-камня восстающий Медный Всадник - и конь его топтал змею измены. Мой отдаленный пращур, младший чин Гвардейского Морского экипажа, сквозь вьюжный, злой декабрь по льду Невы бежал к мятежной площади Сената и мерз в строю - до пушечной картечи, до сумерек, смятенья и бесславья. Из видных заговорщиков никто тогда не умер. Полегли солдаты, да возбужденной черни из толпы под тысячу. И трупы до утра городовые в проруби топили. А знать, дрожа у изразцов печных, осознавала: кончена игра в таинственность и пламенную вольность, в масонов, теллей, байронов и брутов. Но странно, что никто из главарей не застрелился – ни позёр Каховский, исподтишка убивший двух героев Бородина, ни Трубецкой – отступник, как многие салонные трибуны, на следствии топившие друг-друга. Как будто малодушно предпочли достойной смерти рудники, острог, бесчестие - и виселицу даже! При этом, на войне за государя едва ли кто из них прослыл бы трусом. Но пред монархом русский человек впадает в паралич, в оцепененье, теряет волю, пониманье смыслов – и обмирает, словно в декабре стоит недвижно под стеной Сената. Лишь несколько витий, солдатам лгавших, беспомощно метались, не имея ни цели, ни согласья меж собой. Иные ночью кинулись в бега... Восстания, по-сути, не случилось. и миф живет лишь подвигами жен, явивших верность, мужество, решимость, которых не хватило их мужьям. 2 Но мнится сквозь пургу, что те полки мятежные навек закоченели - московцы, гренадеры, моряки. Белым-белы мундиры и шинели. И, как метель, сечет их шквал шрапнели. Но все стоят, построены в каре, готовые к последнему параду, желая сгинуть за царя и правду в российском беспредельном декабре. Да царь – он не семи пядей во лбу. Горазд лишь только выпалить в толпу, насупленную, ропщущую робко. Жизнь потечёт, как прежде неторопко, зато найдутся пойло и похлёбка. Но правды молвить некому досель, какой бы сброд в сенатах не воссел - она не то, что пустомели мелят. Полки стоят, изваяны из льда, и сдвинуться поныне никуда не могут, не дерзают, не умеют. ... а пращур юный – сослан на Кавказ, по путаным преданиям семейным, уже затем домой, под Арзамас, без права покидать свое именье, в котором и осел, как за стеной. Хозяйствовал, пока играла сила. Венчался со своей же крепостной, как либерал – но та была красива. Детей рожал. И годы как вода бежали. Был помилован, когда сплошною сединою стала проседь. Дождался внуков, долю претерпел. Поэтому, живу и я теперь. Но никогда не выхожу на площадь.