Жар

1

В тесной каптерке

среди мировой глухомани

жили мы с другом на пару когда-то.

Было нам по девятнадцать.

Крутила зима

снегом, сухим как песок

и окрестные сопки

словно дымились.

Мы возвращались с обхода

трассы, варили свои макароны,

причем, вдоволь имелось у нас

маргарина, томата и соли.

Жить было можно.

Вот только ночами

в нашей дощатой хибарке

бывало довольно свежо –

бочка из-под солярки,

служившая печкой,

тепло не особо держала.

Мы обложили ее каменьями. Две

самые крупные глыбы (еле доперли!)

на ночь решили калить паяльными лампами,

пару которых оставили нам шофера.

Я их заправил и вышел на волю – разжечь.

Небо уже индевело от звезд. Далеко

двигалась искорка спутника.

Тихо на свете.

Точно двуглавый Горыныч,

мощные лампы плевались сперва

огненной желтой слюной, горячились, шипели.

Но, постепенно,

их языки заострились и поголубели,

словно меняя поспешную злобу

на деловитый накал боевого азарта.

Вернулся в каптерку,

направил свирепые сопла на глыбы.

Друга тихо окликнул: - Юра! –

а он уже спит. Как мы легко засыпали тогда…

Я загасил коптилку и лег.

Печка гудит. Лампы гудят. Тело гудит.

Тепло…

Дьявольски тихо на свете –

и только гуденье

яростных ламп, озаряющих ветхие стены.

Тогда и пришло наважденье:

слышу, как сквозь гуденье

пробивается музыка,

кажется, множество скрипок,

может – штук сто.

Среди безответной ночи

все явственнее, все четче…

- Юра! – я вскрикнул, - Юра!

Юра вскочил:

- Что?

Он долго, добросовестно вслушивался.

Потом потрогал мой лоб хмуро.

- Похоже, брат, у тебя температура,

сейчас найду аспирин и подкину дров…

Стыдясь, я покорно давился таблетками,

хотя – уверен! – был совершенно здоров.

2

К следующей ночи заюлила низкая вьюга.

Я разжег лампы – и уже не будил друга.

Гулу пламени вторил теперь еще вой снаружи,

словно эхо тоскующей и беспредельной стужи.

Тая дрожь, я лежал впотьмах навзничь.

Смотрел на слабый отблеск огня –

или звука?

И пришла музыка, сначала чуть внятно,

из глубины такой, что представить жутко.

Сперва запели осатанелые лампы.

За ними – камни, ящики, нары, стены,

все снега окрест, все хвойные лапы…

И метель взметнулась кулисой гигантской сцены.

И зажглись над фанерной кровлей огни рампы.

Но струнам этим всё высоты было мало –

они брали выше, сметая звездную наледь.

Я клянусь,

это было музыкой без обмана,

такой музыкой, какой она должна быть.

Был в ней простор любому чистому звуку

и могучая мощь еще небывалого лада.

И все, что мы еще не умеем сказать друг другу,

а сказать уже надо, надо, надо, надо,

потому что среди скрежета, лязга, стука,

очень трудно без этой музыки жить дальше.

Потому, что жизнь не такая плевая штука,

чтобы не замечать в ней даже малейшей фальши.

А прибой все рос – и валы, набирая скорость,

разбивались сходу о крохотный остров мира,

на котором все мы так малы и ничтожны порознь,

точно мелкая галька в клочьях гнилого ила.

Если б даже случилось чудо –

я смог бы вспомнить

этот рокот немыслимый, вихри его теченья,

никакой паганини не смог бы его исполнить.

Нужно, чтобы играли все в мире,

без исключенья.

…Это кончилось разом, как будто обрезали провод.

Лишь зудела метель, неотступно и тупо, как овод.

И насупились стены, как будто вовеки не пели.

И чумазые лампы, погаснув, остынуть успели.

3

С тех пор прошло почти пятнадцать лет.

Почти сложилась жизнь. Ее костры

пылали в основном на пикниках,

под благодатным небом летних странствий.

Ее огни на двести двадцать вольт

сверкали над бессонницей моей,

плясали чехардой светодиодов

в магнитофонных лаковых табло.

Все было, в общем, ярко и светло.

Как будто бы и музыки хватало,

вращающей блескучий хоровод

в свечении холодного накала.

Но жар пропал.

А просто звука – мало.

И звук, признаюсь, был уже не тот.

Прости мне, друг, что писем не писал.

Все в суете, похожей на вокзал,

с намереньем: «доеду, уж оттуда…»

Никто еще доселе не прислал

оттуда ни полслова.

Что ж до чуда

мелодии, услышанной в огне –

тогда и впрямь нам приходилось круто:

мы вкалывали, мерзли…

Пусть вполне

все объяснят усталость и простуда.

Ведь память наша вправду – решето:

остался день, который крупно прожит.

А музыки и не было, быть может.

Но я ее узнал бы, если что.